Уже пять с половиной месяцев Фрэнк пил по несколько тёмного стаута (как минимум; а порой переходил на огневиски) после работы каждый вечер, а точнее ночь. Когда он оказывался в пустом семейном доме, полностью погруженным во тьму его окутывало не только ощущение тотального одиночества и полной безысходности, он явно чувствовал свою никчемность и ненужность. То, что он остался один — результат его собственного желания быть (казаться) лучше, чем он может быть. А он всегда хотел быть лучше. Пример отца и Элджи заставлял его неустанно двигаться вперёд, как бы сложно это не было. Но сейчас. Сейчас всё изменилось. Он больше не мог быть прежним, и не видел перед собой ни единой цели. То, что происходило с ним было хуже просто разбитого сердца, оставленной любви или невзаимных чувств. Он отрицал в себе это долгих десять лет. Он надеялся на то, чего никогда не будет.

Декабрь семьдесят шестого стал точкой невозврата. Фрэнк практически перестал видеться с семьей и последние полгода всячески избегал контактов со всеми старшими членами рода Лонгботтом (даже с Энид, которая на правах почти что сестры помогала ему преодолеть каждый кризис) и более или менее близкими друзьями и товарищами. Его мысли были лишь об одном: как заснуть и больше никогда не просыпаться. То, что он не хотел жить — было не сложно догадаться, но только в том случае если пристально наблюдать за ним и анализировать его иррациональные (несвойственные ему самому) поступки. А такая возможность отсутствовала у всех без исключения (даже от начальства ему удавалось скрыться). У всех, кроме неё. Фрэнк искренне надеялся, что ей просто интересно. И она смотрит так не только на него, а на всех.

Каждый день давался всё труднее и труднее. То, что он приходил на работу вовремя и без удушающего весь Аврорат амбре — было достижением, даже подвигом. Скрывать то, что происходило внутри него самого было трудно, но не невозможно. Он всегда был таким: закрытым и отстраненным. Хотя, безусловно, каждый, кто его знает дать совершенно противоположную характеристику. Ведь ему всегда хотелось быть лучше, чем он есть. Казаться хорошим другом, инициативным работником, заботливым родственником. Он хотел стать примером для кого-то и быть нужным. Но сейчас, он чувствовал себя пустым местом, неспособным бумаги подшить (даже с помощью палочки). То, что его магия ослабевала он знал, но отрицал. Фрэнк полностью потерял всякую концентрацию и порой даже не мог полноценно аппарировать (за последние несколько недель у него произошло два расщепа, которые он тщательно пытался скрыть кучей бинтов, пластырей и чем-то подобным). На собраниях Ордена он отсиживался в стороне (если бывал вообще) и преимущественно молчал (или смотрел в одну точку и кивал, когда обращались к нему). То, что ему было сложно было понятно всем. Но то, что он не хотел всё это продолжать — вряд ли кто-то мог подумать. Фрэнк всегда был сильным. Точнее, хотел таким быть в глазах других.

До Рождества оставалось несколько дней. Министерство уже было украшено, в Артиуме стояла гигантская ель, а на весь Аврорат (по коридорам которого кто-то развесил гирлянды) как всегда раздавались споры Скримджера и Муди. И если раньше Фрэнк порой даже пытался вмешаться в их «беседу-без-пяти-минут-дуэль», то сейчас он был совершенно безразличен. Он весь день просидел на рабочем месте, и, благо, у его следственного отдела не было ни вызов, ни происшествий (а все его дела уже были закрыты, оформлены, подписаны и даже направлены в архив). Последние два дня он прокручивал у себя в голове тот самый план, в котором он специально нарывается на Гойла (или ещё хуже — Крэбба) и получает Аваду в лоб, которой он не думает сопротивляться (а даже наоборот). И пока он думал, как бы получше обставить собственное убийство, детально планировал свои похороны и всю процессию, на его столе появилась тарелка с печеньем (с мелкими кусочками шоколада; его любимым) и маленькой запиской, на которой нарисован четырехлистный клевер (такие рисовала ему Алиса в письмах вместо подписи много лет назад, когда он работал за границей). Он, конечно же, подумал улыбнуться, но полагая, что выйдет это у него крайне коряво и неестественно, даже не предпринял попытку. Выдернув из-под папки небольшой пустой листок и написав на нём «Спасибо», он по привычке поставил жирную точку в конце (которая за последнее время выросла в десятки раз; точки у Фрэнка — признак печали; огромные точки — проявление крайнего отчаяния), сложил самолётик и при помощи заклинания отправил его в отдел, где она работала. Он не надеялся, что на его сухую благодарность, она что-нибудь ответит. Он больше не надеялся ни на что.